Глава 3

Ольга Серрано, жена Тони

Ольга Серрано ощущала некоторую нервозность – впрочем, не больше, чем в другие разы, когда соглашалась участвовать в загадочных свиданиях, которые Тита Суарес устраивала в пассаже «АВС» на улице Серрано. Почему она соглашалась? А почему бы и нет? «При нынешнем развитии цивилизации, – убеждала она себя фразами, услышанными по телевизору, которые представлялись ей неотразимыми доводами, – с войной во всех уголках света, с терроризмом, с чудовищами, вроде этого мавра Бен Ладена, готовыми покончить со всем ценностями цивилизации, – среди этих ценностей Ольга не в последнюю очередь числила и собственную персону, – где пролегает граница между добром и злом? И как не попытаться выжать из жизни все возможное? Вот в папашины времена, – переходила она от теленовостей к сокровищнице семейного опыта, – все было гораздо более четким, по крайней мере, в этой стране. Было больше безопасности и меньше путаницы. Потому что если нет порядка и безопасности, то как же может функционировать общество?.. Ну, а если все посходили с ума, то почему я должна оставаться единственной благоразумной?»

Погруженная в эти рассуждения, она не замечала, что служащий парковки начал проявлять беспокойство: дама почему-то не выходила из машины – и не подправляла, глядя в зеркало заднего вида, свой макияж... Чего она ждет, почему не выходит и не отдает ему ключ?.. А Ольге нужно было срочно расправиться с внезапно охватившими ее мыслями и подвести их к оправдательному вердикту, прежде чем совершить следующий шаг: передать парковщику ключ. Еще не поздно было развернуть машину и взять тайм-аут, чтоб прокрутить в голове другие аргументы, которые она не успела подробно обдумать. Например: заслуживает ли Тони рога? Не случится ли так, что однажды дети узнают о ее неверности и, сплотившись с отцом, отвергнут ее как безответственную и недостойную мать?

– Сеньора, вы оставляете машину или нет? Вы загораживаете проезд.

– Извини, дружок. Да, возьми, припаркуй.

– Сколько времени вы пробудете?

– Сколько? – она вдруг сообразила, что так и не приняла никакого решения, и вопрос показался ей коварным и полным подводных камней. Всегда то же самое: она искренне старалась совершать разумные поступки, но в конце концов обязательно случалось что-нибудь неожиданное, что подталкивало ее принять решение впопыхах и наобум. Так что вина была не ее – виновата была спешка, сама форма жизни этого города, который она уважала и ценила, но у которого был один недостаток: в нем невозможно было жить вдумчиво.

– Не знаю: может, несколько минут, а может, весь вечер. Откуда мне знать! – не посвящать же ей было какого-то парковщика в детали своего свидания. Свидания «вслепую» обычно долго не длятся – лишь время, достаточное для того, чтоб утвердиться в своем разочаровании. Этого времени хватает, как правило, чтоб выпить рюмку вина и плавно завершить общение рассуждениями о погоде или о каком-нибудь важном общественном событии, вроде свадьбы в среде европейских монархов или громкого теннисного матча: этим видом спорта Ольга особо интересовалась. Совершив мысленный подсчет, она добавила: – По крайней мере полчаса…

Как всегда, ее мнение не играло никакой роли: она действовала под давлением обстоятельств, в данном случае – спешки и настойчивости Титы. Логику этих обстоятельств она и не пыталась осилить. Оправдание для своего непродуманного согласия Ольга нашла, пока поднималась по эскалатору из подземного гаража на поверхность. «Нельзя идти против судьбы», – радовалась она найденной формуле, беззаботно вышагивая по широкому коридору торговой галереи первого этажа.

– Ох, бог ты мой! – невольно воскликнула она, встав как вкопанная перед витриной магазина модной одежды, – Никогда бы такого не надела! Совсем чокнулись, что ли? Ну, и несуразное же платье! Скоро вообще будет нечего надеть! – она презрительно махнула рукой в адрес магазина, платья и дизайнера, которому пришла на ум такая нелепица, и последовала своей дорогой по направлению к кафетерию. По пути она не забывала приглядываться к остальным витринам, чтоб понять: было ли то экстравагантное платье случайностью или же все-таки выражало тенденцию весенней моды. Но и это размышление не было доведено до конца: как всегда, оно было скомкано спешкой…

– Ольга! Наконец-то! Я тебя уже полчаса жду, ты знаешь: мне не нравится, что меня видят в одиночестве… Что могут подумать!

Ольга ответила улыбкой, столь же широкой, сколь искусственной и бессмысленной, потому что даже на упреках подруги она не способна была остановить свое внимание. Отработанным жестом она встряхнула головой, распушив шелковистые волосы, и, пока расстегивала пальто, обежала взглядом всех клиентов кафетерия, пытаясь угадать, здесь ли мужчина, заготовленный для нее Титой.

– Ты не слушаешь меня, Ольгита. Пойдем сядем. Знаешь, что мне не нравится сидеть одной, а пить у стойки я терпеть не могу: мужики липнут как мухи на мед! – сказала Тита и добавила: – Не ищи, его здесь нет. Но спокойно: придет.

Ольга вздрогнула. Она уже решила, что свиданье не состоится, и даже успела интерпретировать это как перст судьбы, в которую свято верила. Более того, она уже придумала, как утешиться: вернуться в тот экстравагантный магазин и примерить нелепое платье. Покупать одежду, которую никогда не наденет, – таков был ее способ снимать стресс. Ее вдохновляла сама мысль о том, что при всех своих разочарованиях, она достаточно богата, чтобы позволить себе такие покупки, тогда как другие женщины могут быть так же разочарованы, но у них нет такой возможности поднять свой жизненный тонус.

– Ах, Тита, – сказала она, наконец, с совершенно спокойным выражением, которое не очень соответствовало продолжению фразы, – извини меня и не вздумай обижаться, но ты выглядишь, как проститутка!

Тита Суарес обладала особенностью походить на проститутку при любом наряде, но так, как она была одета сейчас, – особенно. На ней была розовая блузка с глубоким вырезом, который выставлял на обозрение кожу, сожженную ультрафиолетом, и позволял мигом дорисовать вялые груди, крапленые многочисленными темными веснушками. На шее у нее был туго повязан черный шелковый платочек, похожий на удавку. Мини-юбка салатного цвета, распираемая ляжками, все время уползала вверх с предусмотренного доколенного уровня. Вкупе с белыми кожаными ботами, все это придавало Тите вид типичной проститутки из ночного бара, которая почему-то явилась в пять вечера в кафетерий на улице Серрано.

– Слушай, не доставай меня! – ответила Тита, ничуть не рассердившись. – Заметно, что ты не знаешь мужиков! Надо показывать товар лицом, особенно, если есть что показать!

Она говорила, покусывая сигарету и выпуская через нерегулярные интервалы времени такие клубы дыма, что у нее самой вышибало слезу, и, похлопывая себя по бедру, старалась незаметно натянуть до колена юбку, застрявшую на середине толстых ляжек.

– Можно было бы не так прямо…

– Когда тебе стукнет пятьдесят, как мне, перестанешь быть фифой.

– Ну, еще не завтра!

– Эх, Ольгита, спустись на землю: один раз живем, а мы, женщины, – и того меньше. Думаешь, это будет длиться вечно? Скоро, скоро никто на нас и не посмотрит, даже сам господь Бог не взглянет. Это очень грустно, но это правда. Так что живи, пока живется, и прекрати свой детский лепет.

– Да обязана я, что ли, клеить мужиков?

– Ну, ты даешь, – запротестовала Тита, – неужели у тебя уже климакс? Неужели нигде не екает?

Ольга не очень понимала Титу, но ей было забавно. И только по этой причине она терпела подругу, которая каждый раз неизбежно начинала над ней насмехаться. Она развлекала Ольгу, а так нелегко в наше время найти, как развлечься в Мадриде! Тита бывала скабрезной – но со всей естественностью. Точно так же, как благочестивая монахиня говорит только о Боге, Тита говорила только о сексе, будто чувствовала себя сукой в период течки, загнанной в угол десятком изнывающих самцов, – и будто нет иного выхода, как удовлетворить их всех. Но правдой было и то, что уже много лет, как мужчины ограничивались шутливым подыгрыванием ее эротической пантомиме, и в конце концов она заключила компромисс с собственным увяданием: стала довольствоваться тем, что «мужики» терпят ее компанию и отпускают ей пошлые комплименты, которые позволяли ей чувствовать себя желанной.

В свою очередь, Ольга использовала мужчин в роли инспекторов по женской привлекательности или, скажем, как контроль молодости и изящества. Пока она чувствует интерес к себе – все идет хорошо. Ежедневно она с величайшим вниманием рассматривала каждую складочку своей кожи, каждую наметившуюся черточку, которая грозила перерасти в морщину, искажающую лицо, каждую вмятинку, напоминающую о целлюлите, подозрительно податливые груди, что-то уж слишком заметные вены на шее… Она приняла твердое решение контролировать свои жесты и мимику, сохранять по возможности неподвижными и расслабленными мускулы лица – это придавало ему бесцветное и отсутствующее выражение, но такова была стратегия, рекомендованная ей косметологом. По его же совету, голову следовало держать всегда высоко поднятой, чтоб избежать появления этих некрасивых вен на шее, – в результате Ольга прослыла среди подруг высокомерной и чуть ли не чванливой. И все – ради того, чтоб продержаться молодой как можно дольше! Так что для нее эти «свидания» были своего рода подтверждением ненапрасности затраченных усилий, – к слову, заметно сокративших ее дружеский круг. Насчет секса у нее не было ясной идеи. Она не искала его, но и не избегала; он не притягивал ее, но и не отталкивал. Все зависело от «судьбы» – и перед ней пасовала ее рассудительность.

– Значит, что там с этими твоими – придут или не придут? Слушай, ты ведь знаешь: я не хочу, чтоб обо мне думали, что я, как ты, охочусь за мужиками. Потому что это не так. Во всяком случае, Тони, когда хочет, в постели делает все, что надо... – сказала она неуверенным тоном, как человек, не умеющий скрыть ложь.

Тита саркастически засмеялась и сорвалась в кашель, как это происходит с заядлыми курильщиками. Глаза ее налились слезами, угрожающими макияжу.

– Рассказывай! Что ты знаешь о том, что надо в постели!

– Ладно, оставим это. Каждый занимается любовью по-своему. Это дело очень личное.

– Когда ты однажды познакомишься с настоящим мужчиной, ты узнаешь, что значит делать в постели все, что надо.

– А что, Тони не настоящий мужчина?

– Нет!

– Говоришь так, будто ты спала с ним.

– Не смогла бы – и не потому что он муж моей лучшей подруги, нет, не потому... – Тита с удовольствием перечислила бы все причины, по которым не считала Тони «настоящим мужчиной», но полученное ею наслаждение – потому что больше всего на свете ей нравилось говорить о мужчинах, восхвалять их или поносить – поставило бы под угрозу ее дружбу с Ольгой, а эта дружба была ей нужна: она придавала ей уверенность. Ольга притормаживала ее бредовые эротические фантазии, которые за пять минут разоблачили бы Титу перед любым новым знакомым. Тита развлекала Ольгу, а Ольга служила для Титы прикрытием.

– Ну, ладно, не знаю, что мы вдруг об этом заговорили. Тебе видней, хорош он или плох, но почему-то ведь ты пришла сюда, так ведь?

Пока Ольга собиралась с ответом, обстоятельства – или, как она предпочитала выражаться, судьба – снова ее выручили. По одной из галерей приближались двое мужчин, безупречно одетых в темные костюмы известной марки. Ольга сбилась. И без слов она знала, что один из этих мужчин, похожих на телохранителей или портье престижной дискотеки, предназначен ей.

– Привет, солнышко! – обратилась Тита к тому из них, с которым, судя по всему, была знакома покороче. Прозвучало так, будто мартовская кошка мявкнула.

– Здравствуй, красавица. Ну-ка, ну-ка… – он схватил ее за кисти рук, отягченные многочисленными серебряными перстнями в виде изогнувшихся нимф и сатанинских масок, и оглядел ее сверху донизу, как мать оглядывает наряженную в форму дочь перед тем, как отправить ее в школу, – то есть без малейшего признака желания. Однако Тита почувствовала себя голой под его взглядом и стыдливо заерзала, сжимая колени и истерически поводя головой, чтоб выставить свое лицо в более выгодном ракурсе. – Красавица! Послушай, а ты не переборщила немного с мини? – спросил он, проведя праздной ладонью по кромке юбки, впечатавшейся в кожу.

– А ты как думал? И поаккуратней с руками, сейчас возьмешься за еду!

Ольгу шокировала вульгарность подруги, но в то же время ей было интересно, и она достигала того ощущения, которого нигде, кроме как на этих тайных свиданиях, ей не удавалось добиться: возбуждалась так, как не мог возбудить ее собственный муж, как бы ни старался. Это было как в тех телепередачах, где какая-нибудь дебильная парочка из спального района Мадрида обвиняет друг друга во всех грехах, описывает свои ссоры, невообразимые интимные детали, пока буквально не начинает захлебываться взаимной злобой и оскорблениями посреди коллективной истерики зала, которую лишь ведущий телепрограммы может кое-как контролировать. Она испытывала к таким передачам жгучий интерес, как кто-то испытывает интерес к петушиным боям или собачьим дракам, при которых соперники яростно колошматят друг друга, увертываясь от фонтанов крови, а кто-то – к зловещим репортажам об авариях на дорогах, об избиваемых женщинах или изнасилованных девочках.

Ольга сохраняла холодный и безучастный вид, но не потому что специально скрывала любопытство к «предназначенному» ей человеку среднего возраста, который тоже спокойно ожидал, когда его представят, – а потому что таково было предписание ее косметолога.

– А эта конфетка, что с тобой… Ты мне ее представишь или я сам должен представляться?

«Конфетка» – это было больше, чем ожидалось от контролера молодости и изящества; это было чересчур; однако нельзя сказать, что ей стало неприятно, и она послала ему улыбку, не очень осторожную в смысле косметических советов.

– Все по порядку, парень, держись меня! Не лезь поперед батьки! Представляю тебе Ольгу: лучшая подруга, которая у меня есть, и, кстати, не любительница пошлятины, так что поменьше острот. Ну, а твой товарищ – что он молчит, как партизан? Он кто?

Тита потянулась взять неизвестного за руку, но его холодный взгляд осадил ее. Она почувствовала себя грубо отвергнутой, будто получила неожиданную пощечину, и внутренне скривилась от боли, хоть ничем себя не выдала. Она не сумела парировать эту холодность, потому что ей стало как-то не по себе и захотелось поскорее исчезнуть с этого места. Но она не осмелилась.

– Это Федор Манески, или как там это произносится… Мой друг, поляк. Мы познакомились в гимнастическом зале. Ну, то есть он мой тренер. Потрогай его мускулы и увидишь, что я не вру. Бык! По-испански говорит не очень, но общаться можно.

Тита предпочитала простых мужиков, пусть даже грубиянов, но без претензий. Пусть даже стариканов (не очень старых), если они были достаточно игривы и забавны, – но местных, испанцев. Которых она бы понимала с полуслова. С которыми могла бы трепаться о тривиальных вещах, а лучше всего – о сексе. Шарлатанов и сплетников. Которые лапали бы ее за все места. Вот кто ей нравился. А что за человек был этот Федор, или как там его, с его холодным отстраненным взглядом, сдержанный, заставивший ее почувствовать себя старухой, которому наверняка все ее трюки в одежде и макияже были смешны? С тех пор, как они пришли, он смотрел на Ольгу не отрываясь, как бы просвечивая рентгеном, а та, такая же «замороженная», как всегда, казалось, не обращала никакого внимания на его присутствие. Под любым предлогом надо было уходить: этот человек мог быть опасен.

– Как поживаете? – вдруг спросил поляк у Ольги, касаясь ее руки, безжизненно лежащей на столике.

– Я? Хорошо, разумеется! – удивленно ответила Ольга, не зная, что еще добавить, потому что ей вовсе не интересно было знать, как поживает он сам. Ни за что она не станет говорить эту пошлость: «Хорошо, спасибо, а вы?»

– Смотрите-ка, какие формальности! – прервал друг Титы.

Сама она вжалась в стул и потеряла все свое скабрезное обаяние. Поляк отправил ее в незримую ссылку, и Ольга осталась одна перед лицом нависшей опасности.

Поляк, наконец, расслабился, искренне и робко улыбнулся, покачал головой, и стало понятно, что его не очень естественное поведение было обязано его смущению.

– Пардон. Я не очень большой знает испанский. В моей стране говорится «Как поживаете?», чтобы знать людей… это обычай.

Ольге показалось невыносимо скучно быть с человеком, который едва лопочет по-испански и начинает с фразы «Как поживаете?», – и она попыталась намекнуть Тите, что, по ее лично мнению, свидание можно считать законченным. Она предпочитала примерить абсурдное платье из витрины, чем сидеть здесь с этим типом со старомодными манерами и накачанными мускулами, да еще и иностранцем!

– Ну, ладно, Тита, детка... Я вспомнила, что должна забрать детей из школы, так что у меня мало времени, – она обернулась к невозмутимому поляку, который не понял ее маловразумительной отговорки, и сказала ему с той же преувеличенной интонацией, с которой обращалась к парковщику: – Рада была с вами познакомиться, но мне надо идти. Тита, ты идешь или остаешься?

Ольга не имела представления о воспитанности и приличном поведении. Уже в детстве, когда она училась в школе-интернате, принадлежащем монахиням, в Сигуэнсе, она навсегда запрезирала все, что относилось к «приличному поведению». Там его прививали ударами распятия и пением молитв на манер кришнаитских мантр. Те суровые монахини заставили ее почувствовать себя преступницей, отребьем, кандидаткой в ад, и притом упрямствующей. И это несмотря на то, что она была дочерью миллионера, владельца десятка автосалонов в окрестностях Мадрида. Что было еще унизительнее. И в довершение, ей пришлось жить в одной комнате с цветными девчонками из таких «непрезентабельных» стран, как Гвинея, Мавритания или Мозамбик. А все потому, что отец уперся: мол, она должна любой ценой окончить среднюю школу, чтоб потом поступить на экономический факультет.

– Будешь экономистом, хочется тебе или нет, потому что сегодня дела уже не ведутся так, как при Франко. Поедешь в Сигуэнсу и – смотри у меня, если завалишь экзамены! – потребовал от нее отец с непреклонностью старого фашиста.

Экзамены она сдала, но, как и большинство девочек из интерната, – ценой того, что навсегда получила иммунитет против религии, добродетели, скромности, умения прощать, милосердия. Она уже никогда не смогла почувствовать сострадание ни к незнакомому человеку, ни к животным, которых, кстати сказать, не терпела. Не могла держаться в рамках приличия во время формального знакомства, если оно было ей неинтересно. Поэтому она повела себя так агрессивно, несмотря на вред, который это, несомненно, причиняло ее эстетическому виду.

– Лапушка, что за спешка на тебя нашла! – простодушное извинение загадочного поляка и его широкая искренняя улыбка, растопившая суровость его лица, вернули Титу в реальный мир, и внезапно она почувствовала необъяснимую материнскую любовь к этому симпатичному детине, хоть он и был иностранцем.

Но Ольга уже приняла решение отправиться как можно скорее в направлении бутика и, извинившись, ушла. Трое оставшихся не успели и рта расткрыть, чтоб попрощаться.

– Что случилось с твоей подругой?

– Я не обидел ее, да? – пробормотал поляк с несколько виноватым видом.

Тита закурила новую сигарету, потому что предыдущую в волнении искусала в крошку. Она расслабилась и уселась поудобнее, забыв про мини-юбку на объемных ляжках.

– Эта девушка немного странная, – ответила она, – сама не знает, чего хочет… В этом городе много сумасшедших на свободе.

– А может, причина в том, что ее муж не..? – саркастически заметил тот, кто был местным: для него не существовало иной темы для разговоров, кроме секса.

– Не сомневаюсь! Имеет трех детей и не знает, что значит насладиться в постели... думаю, от этого у нее пошаливают нервы...

– Ну и ну, еще одна сумасшедшая! Радуйся, друг, что ты от нее легко отделался...

Поляк сейчас походил на подростка: с растерянным лицом он сидел на табурете, едва упираясь в пол носками огромных ботинок, будто ожидая от кого-то разрешения устроиться, наконец, поудобнее.

– Слушай, этот здоровяк, кажется, хороший парнишка, а поначалу у меня от его взгляда сделалась гусиная кожа: взгляд как у русского секретного агента.

– Русский агент? Я? Ха-ха-ха! – как только удалилась бесцеремонная Ольга, поляк почувствовал себя свободнее.

– Да, как русский агент – из этих фильмов про шпионов, когда еще был Советский Союз. Да, ладно, я рада, что ты оказался компанейским парнем. Давайте выпьем за Советский Союз.

– Очнись, Тита, когда ты, наконец, начнешь читать газеты! Ну да ладно, если ты говоришь «за Советский Союз» - так за Советский Союз!

– За Совьет Юнион, конечно! – не стал спорить и поляк.

Тита, которая испытывала к нему как бы материнское покровительственное чувство, пожала его мясистую ручищу и послала ему туманный взгляд, то ли заговорщицкий, то ли вожделеющий, то ли просто подбадривающий. Она совершенно успокоилась и размечталась о том, как улягутся они втроем: она, местный сплетник и забавник и накачанный советский шпион из старых фильмов.










Три сына Тони







Тони опять подумал, как глупо иметь спортивный мерседес и высиживать в нем ежедневные пробки на выезде из Мадрида. Этот автомобиль был создан, чтоб нестись легко и послушно по широкой глади автотрассы, где он мог бы продемонстрировать все свои изощренные механизмы и свой агрессивный напор. Естественно было слышать рык его могучего мотора, и лететь, обгоняя машины простых смертных с властностью дипломата, выполняющего специальную миссию. Но – не торчать в пробке, да и еще – поскольку верх был открыт – выносить завистливые взгляды, загазованный воздух, обжигающее, несмотря на май месяц, солнце, глухое урчание десятков машин, пытающихся взять еще хоть один сантиметр, и пронзительные свистки дорожной гвардии. Все говорило против того, чтоб использовать машину этой категории в городе. С этими опостылевшими мыслями он черепашьим шагом продвигался к последнему светофору, за которым открывалась освободительница-автотрасса, ведущая к школе, где учились трое его сыновей.

Когда последний городской светофор, наконец, остался позади, автомобиль рванул, как взыгравший чистокровный жеребец, и одним махом обошел все остальные машины, обдав их черным облаком выхлопного газа. Комментаторы спортивных соревнований всегда обращают внимание на это черное облако, когда дорогие спортивные мерседесы резко набирают скорость.

Теперь Тони чувствовал, что все снова обрело смысл: скорость превышала 180 километров, ветер бил в виски, исчезла изможденность, высох холодный пот, подскочил адреналин в крови. Он жал на акселератор и самоуверенно сигналил фарами, требуя освободить левую полосу.

Трое мальчиков ждали его, сидя на просторном газоне на территории школьного городка. Старший, одиннадцатилетний Чема, был занят видеоигрой на мобильном телефоне, но не слишком увлечен, потому что ему никогда не удавалось выйти на второй уровень сложности, а первый ему приелся. Среднему было девять, его звали, как и отца, – Тони, к тому же он удивительно походил на него внешне. Через плечо старшего брата он следил за движениями неуклюжего цифрового человечка, который подпрыгивая бегал по коридорам и раздавал направо и налево удары и пинки невидимым врагам. Младшему только что исполнилось пять, его имя – Кико – было уменьшительным от Франсиско: так назвали его в честь деда. Он мерился в тщеславии с другим таким же шкетом:

– У моего папы есть мерседес с открытым верхом, он ездит со скоростью двести километров в час.

– Ну, и ладно. А у моего дедушки машина ездит еще быстрее.

– Быстрее? Сколько километров?

– Больше, чем двести...

– Мерседес ездит быстрее всех.

– Быстрее всех?

– Да, быстрее всех!

Оскорбленный собеседник, будучи не в состоянии понять, почему это мерседес с открытым верхом обязательно должен ездить быстрее всех, почувствовал, что остался без аргументов, и, состроив свирепую рожу, врезал Кико рюкзаком в плечо. От такой неожиданной агрессии Кико потерял равновесие и ткнулся в траву. Он не сразу нашелся, чем ответить: зареветь было бы унизительно, защищаться – нереально, принимая во внимание драчливый характер другого мальчика, не блистающего навыками общения. Оставалось одно: повторить свое утверждение о превосходстве мерседесов и срочно искать укрытия под сенью старших братьев.

– Да, чтоб ты знал: мерседесы ездят быстрее всех, – и с кошачьей ловкостью он протиснулся между двумя братьями. Но старший отпихнул его, потому что сделал из-за Кико ошибку, и цифровой человечек превратился в набор точек, постепенно исчезающих с экрана в сопровождении характерной музычки.

К счастью для Кико, мерседес, из-за которого разгорелся сыр-бор, как раз показался на центральных воротах школы. Кико мгновенно оказался рядом – чуть ли не бросился под колеса. Тони резко затормозил, когда его фигурка была уже перед самым капотом.

– Кико, сынок! У тебя не в порядке с головой?

– Папочка, папочка! Правда ведь, что мерседесы ездят всех быстрее?

Тони ответил, предполагая, что вопрос задан из чистой любознательности:

– Да, конечно.

Мальчик, уже на руках у отца, который не пришел еще в себя от дурного ощущения едва избегнутого наезда, обернулся к своему обидчику и бесстыдно высунул язык:

– Скушал! Скушал!

Агрессивный мальчик колебался, ответить ли тем же неприличным жестом или помириться, чтоб поближе рассмотреть этот впечатляющий автомобиль. В конце концов он выбрал унизиться, но зато не потерять редкую возможность рассмотреть мерседес с открытым верхом, да еще и красный, который, по словам этого наглеца, ездит быстрее всех. Трое сыновей поднялись в сверкающий автомобиль, довольно странно смотрящийся на таком домашнем школьном дворе, и расселись по местам, не без того чтоб устроить потасовку за переднее сиденье. Победил старший, благодаря своему бесспорному физическому превосходству и определенной склонности к библейскому каинизму. Тони тронулся с места с совсем иным мироощущением: сейчас он чувствовал себя отцом семейства и нажал на акселератор с необычайной мягкостью, но и при этом автомобиль взыграл и отбросил мальчиков на спинки сидений.

– Застегните ремни и не балуйтесь. Тони, следи за братом, чтоб он не высовывал рук из машины.

Он сам себе напомнил стюарда, дающего инструкции пассажирам самолета. Но на самом деле обзор в зеркало был ограниченным, и если бы, например, Кико вздумалось встать на ноги и его бы вышвырнуло из машины, он бы этого и не заметил.

– Игры в этом мобиле фиговые, – пожаловался старший, начавший новую партию.

– Может, ты не все понял? – не слишком задумываясь, возразил Тони. Дети обладали свойством приводить его в состоянии мыслительного паралича: он их не понимал и не старался понять, но они были его сыновьями, и поэтому он был обязан поддерживать беседу. Для него мобильный телефон был просто телефоном, и он не видел никакого смысла напичкивать его всякой белибердой, вроде игр или фотокамеры. Но его дети росли в другом мире, который он уже не понимал, и он считал неуместным что-то им доказывать: это был их мир, и это они должны были оценивать – нужны или нет в мобильных телефонах видеоигры.

– Папочка, я хочу пить! – запищал Кико, ударяя сзади в спинку его кресла.

– Не можешь потерпеть? Сейчас мы приедем домой!

– Но, папочка, я же хочу пить! – заканючил Кико с уверенностью человека, использующего надежный метод достижения желаемого.

– Да, я тебя слышу. Но придется подождать!

– Нет, я не могу ждать, потому что я хочу пить! – повторил Кико, следуя логике своего метода, и стал сердито бить в спинку водительского кресла.

– Тормози или этот устроит нам поездочку, – сказал отцу Чема, прекрасно знающий, в чем состоит стратегия братца, и кроме того, заскучавший от игры и пытающийся теперь переключить «мобиль» на фотоаппарат.

– Черт бы побрал дрянного мальчишку! – Тони с необузданным гневом обернулся к Кико. Кико не испугался, но не упустил замечательную возможность разреветься как можно громче и истеричнее – потому что это тоже было частью метода, его заключительным приемом.

– Да блин, тормози же! Не хочу слышать этих завываний! – мрачно сказал старший, окончательно забыв про мобильный телефон последнего поколения.

– Слушай, не можешь выражаться немного повежливее? Как ты говоришь о своем брате? Этому вас учат в школе? От горшка два вершка, а туда же! Мой отец хорошенько бы мне врезал, если б я так заговорил перед ним, и я, наверное, тоже начну это делать!

Чема не слушал. Отец для него был как вахтер в школе: всегда кричал и ругал их, но не был уполномочен наказывать. Своего деда Чема боялся, что касается матери – пытался избегать ее истерик, а отец – его не стоило даже слушать.

Младший продолжал хныкать, и Тони высматривал, где можно купить попить. Когда увидел и припарковался, дети даже не потрудились выйти из машины. Успокоенные, ожидали, когда отец принесет им попить.

– Я хочу «коку», – потребовал Кико.

– Я тоже, папочка, – подхватил Тони.

– Хорошо! Кто-нибудь хочет чего-нибудь еще?

Чема не ответил. Презирая отца, он был к нему снисходителен и не хотел причинять ему дополнительных хлопот, помимо тех, что уже причиняли младшие братья. Чема чувствовал себя намного старше их – в частности, потому что у него уже был свой мобильный телефон, а у них еще не было. Этого было достаточно, чтоб ощущать себя почти совершеннолетним, и, конечно, уже давно он отказался от метода, которым пользовался Кико: сейчас Чема просил вещи, которые ему хотелось, подражая изо всех сил властному тону деда, – и, как правило, их получал.










Ольгины подозрения







Ольга шагала, охваченная иррациональным импульсом. Снова она приняла решение не подумав. Платье продолжало не нравиться ей, и было ясно, что она никогда его не наденет, но она шла прямиком к магазину, и когда она войдет в него, ничто не сможет помешать ей совершить покупку. Иногда ей хотелось быть нормальным человеком, более бережливым к деньгам: это сдерживало бы ее сумасшедший бег навстречу новой глупости. В ее голове беспорядочно теснились мысли и образы: замкнутое, чуждое ее культуре, выражение лица поляка – рядом со странным платьем, которое она решила купить; скабрезная салатная юбчонка Титы Суарес – рядом с навязчивым парковщиком; вкрадчивое и циничное лицо приятеля Титы в момент, когда он назвал ее «конфеткой» множилось в вертящемся калейдоскопе ее сознания, и одновременно она снова переживала тот протест, который вызвало в ней чинное приветствие церемонного и хорошо сложенного иностранца... Иногда ее мозг замирал в полной неподвижности, как бы по рекомендации все того же косметолога, и тогда она спешила привести в какой-никакой порядок нагроможденные в нем впечатления. Впрочем, ей не удавалась связать их между собой и найти объяснения.

«Ну, и ладно... Что я потеряла? – говорила она самой себе, пользуясь этими моментами относительной ясности в голове. – Мужчины есть повсюду, и получше, чем этот культурист, неизвестно откуда свалившийся! Только этого мне не хватало: выходить со странным типом, который не понимает по-испански! Как бы, интересно, мы общались? Как бы он понял, чего я хочу, или как бы я дала ему понять, чего не хочу? Даже думать об этом неловко. Как животные какие-нибудь!»

И она снова возвращалась к своему обычному смятению и хаосу в голове, ведомая сейчас единственной ясной перспективой – купить платье, которое ей было не по вкусу и которое с успехом мог бы заместить флакончик духов, туфли или нижнее белье.

«Скотство, почему нет нормальных мужиков, с которыми можно было бы выйти посидеть в баре, без того чтоб изучать шведский или объясняться на пальцах?» – зациклилась она на очередной своей заморочке.

Но Ольга не позволяла себе углубляться в размышления, о которых она заранее знала, что они заведут в тупик: в размышления о мужчинах.

Каким был ее идеальный мужчина? Если она шла на авантюрные свидания, организованные Титой, то, должно быть, потому что ожидала встретить мужчину, о котором, как считается, мечтает любая женщина. Но она не могла даже вообразить себе человека, который был бы способен навести порядок в ее чувствах, удовлетворить ее капризные сексуальные желания, а главное – был бы уготован самой судьбой исключительно для нее. Впрочем, она надеялась, что судьбу в крайнем случае можно будет подкупить…

Проблема была в том, что она чувствовала, что окружена мужчинами, которые мешают ее судьбе осуществиться. Она ненавидела мужчин авторитарных, уверенных в себе, богатых и с положением – потому что они напоминали ей ее отца; и так же, или даже сильнее, она ненавидела мужчин робких, управляемых и покорных – они походили на ее мужа, которого винила она в своей постоянной неудовлетворенности. Хуже всего было то, что как бы она не изощрялась, она не могла представить себе какого-то третьего варианта между двумя этими крайностями. Именно поэтому она шла на свидания «вслепую» – она хотела бы, чтоб нашелся мужчина, который бы ее удивил: это был бы безошибочный знак судьбы. Но этого никогда не происходило! И она начала подозревать, что никакого «третьего» типа мужчин нет и что надо, возможно, признать, что из реальных мужчин Тони был тем, кто больше всего ей подходил.

И среди всей этой неразберихи зародилось некое подозрение, постепенно превратившееся в острую, почти физическую тоску: оно состояло в том, что в этих разочаровывающих свиданиях она искала даже не мужчину, а просто другого человека, далекого от сальности и грубости мужчин, – может быть, кого-то, похожего на нее саму... Другую женщину? Пожалуй. Кого-то с близкими ей страхами, слабостями, желанием любви, секса, основанного скорее на ласках, чем на проникновении, со скорее чувственными, чем страстными поцелуями. Она начала подозревать, что никакой мужчина не смог бы удовлетворить ее, и что она незаметно для самой себя опасно дрейфует в сторону гомосексуальности, которую она подсознательно презирала.

Не стала ли она лесбиянкой, сама того не поняв, в интернате монашеской школы? Не случилось ли это во время невинных игр в спальне, при соучастии всех девочек в заговоре против жестких и бессмысленных моральных условностей, насаждаемых монашками? Не те ли девчачьи ласки, полные неосознанного сладострастия, вспоминала она сейчас как самые приятные во всей ее жизни? Не пыталась ли она отрицать перед самой собой, что не однажды испытывала оргазм во время тех стыдных эротических игр? После многолетних стараний выветрить из памяти те несомненно сладостные опыты она чувствовала теперь, что шаг за шагом, разочарование за разочарованием они все сильнее требовали определенного признания, права на существование – как нечто, что реально произошло и что требовало не раскаяния, а осмысления: не в них ли ключ к ее постоянному недовольству мужчинами? Потому что, в конце концов, что приятного в том, чтоб сдерживать спешку мужчины, терпеть почти с болью соитие, не иметь ни малейшей возможности испытать ни любви, ни желания, ни наслаждения, которые – она была уверена – вечно были зажаты в ней? Что делать, если после быстрого оргазма мужчины становятся бесчувственными, как бревна, и не снисходят к новым ласкам?

...Она почти натолкнулась на витрину с несуразным платьем, которому выпала роль вытащить ее из очередной депрессии. Несомненно, именно благодаря этим частым депрессиям шкафы ее были набиты нелепыми одежками, неудобными туфлями, нижним бельем, совершенно не соответствующим эротической лености ее мужа и выбранным – со стыдом заподозрила она, – чтобы блеснуть им перед другой женщиной.

Она купила платье почти не глядя, добавила к нему кое-какие аксессуары по совету продавщицы, потребовала, чтоб ей подали как можно скорее ее машину и, выехав на проспект Кастельяна, сосредоточилась на маневрах и на том, как не угодить в пробку. Ей хотелось побыстрее добраться до дома, увидеть детей, убедиться, что они уже пополдничали, и погрузиться в ванну с гидромассажем, чтоб пролежать в ней до ночи. Она всегда так поступала во время атак истерики и внезапного отвращения к жизни.










Домашний очаг







Тони вел трех своих сыновей через сад перед домом, как ведет дрессировщик группу львов. В руках он нес три школьных рюкзака и свои пиджак с галстуком, которые снял по причине жары. Ему удалось провести всю компанию через вестибюль дома, избегнув драк между ними на каждом повороте, но он не успел остановить их в последний момент, и все трое буквально навалились на дверной звонок. Они жали на него, пока дверь не открылась и на пороге не появилась женщина, судя по внешности, латиноамериканка, с бледным и страдающим лицом. Дети чуть не сшибли ее с ног и после внезапной и молниеносной баталии друг с другом плюхнулись на огромный диван перед экраном гигантского телевизора.

– Менчу, где пульт? Найди его поскорее, а то мы пропустим мультики! – обратился старший к служанке с болезненным лицом, которая тем не менее двигалась с ловкостью, поднимая подушки, журналы по автомобилизму и моде, пока не натолкнулась на пульт дистанционного управления.

– Вот он, сеньорито, – сказала она услужливо, но с долей усталости. – Что вам принести пополдничать?

– Что угодно! – сухо оборвал старший.

– Я не хочу полдничать, но хочу пить, принеси мне «кока-колу», – попросил младший, удобнее устраиваясь на диване.

– Сеньорито должен пополдничать, иначе мама рассердится. Хотите ореховый крем? – попыталась убедить его служанка, стараясь держаться прямо, для чего подперла бок рукой.

– Не хочу полдничать, я не голодный, ясно? – закричал младший, сдвинув брови и скрестив на груди руки.

– Оставь нас в покое, Менчу: неси, что хочешь, – сказал старший дедовским самоуверенным тоном.

Служанка пожала плечами и вышла почти прихрамывая из салона, в то время как огромный голубой космический кот с вентилятором на голове появился на телеэкране, летя по усыпанному звездами небу, – образ, который мог бы возникнуть под воздействием психоделических препаратов.

Маленький Кико захлопал в ладоши и забыл о том, что должен сурово сводить брови – жест, необходимый для того, чтоб от него отстали. Он не знал, где он подхватил этот жест – но он срабатывал, и Кико взял его на вооружение.

Бедная Менчу, несмотря на тяжело протекавшие месячные, не могла оставить свою работу по дому. До приезда в Испанию она никогда не чувствовала себя так плохо в эти дни и не знала, почему вдруг произошло это изменение. Не из-за того же, что приходилось много работать: она была к этому привычна, к тому же работа в семействе Серрано, несмотря на этих трех капризных детей, не могла сравниться с тем, как ей приходилось убиваться у себя в стране. Тогда почему теперь она так страдала во время месячных? Ей говорили, что возможно, это из-за смены воды или из-за непривычной пищи, но сама она была уверена, что единственной причиной была тоска по матери, по братьям и даже по животным, обитавшим в тростниковом доме, куда она, несмотря ни на что, мечтала вернуться.

Тони просмотрел почту: несколько фактур, приглашение на выставку в художественную галерею на улице Гойи для Ольги, два или три конверта с рекламой. Он положил все обратно на поднос и машинально взглянул на часы. Было слишком поздно, чтоб возвращаться на работу и слишком рано, чтоб оставаться дома.

– Не знаешь, приходила моя сестра Инма? – спросил он служанку, медленно надевая пиджак, хотя все еще не решил, куда пойдет.

– Не знаю, сеньор, может быть, и приходила, пока я была на рынке, – служанка пыталась говорить нормальным голосом, но иногда ее выдавала плохо скрытая гримаса боли.

– У тебя все в порядке, Менчу?

Служанка вздрогнула, поняв, что хозяин раскрыл ее, хотя она старалась, чтоб у нее был нормальный и здоровый вид.

– Ничего особенного, сеньор, женские дела. Завтра буду как новенькая! Пусть сеньор не беспокоится. Пойду отнесу полдник этим чертенятам.

Тони дал ее уйти, ничего не ответив и молча застегивая пиджак. Он даже приблизительно не знал, где что болит при этой почти библейской женской болезни, настолько привычной и обыденной, что на нее стоило обращать не больше внимания, чем на легкую головную боль. Но ему не понравилось, что бедная женщина сказала об этом так прямо. Ему противно было смотреть даже на новые прокладки. Если же случайно приходилось увидеть использованную, его чуть ли не тошнило.

Он вышел на улицу с ощущением, что его выгнали из собственного дома. Как вынести драки сыновей в час, когда их неудержимо тянуло потузить друг друга? Как выдержать красноречивые объяснения служанки по поводу своего здоровья? Тем более ему претило, что об этих грубых и неприятных вещах говорит примитивная женщина, привычная говорить обо всем так, как оно и есть. Например, менструации его жены никогда не составляли для него проблему: она старалась о них не упоминать, принимала все гигиенические меры, вовремя проглатывала какие-то пилюли. И наоборот, эта женщина становилась добровольной жертвой природы. «Какие разные эти две культуры – моей жены и служанки!», – думал Тони. Он считал, что уже само по себе это культурное различие объясняет тот факт, что первая занимает высокое положение в обществе, а вторая предназначена прислуживать ей. То есть объяснение крылось не только в экономических причинах, но в чем-то, что зависело от воспитания.

Оправдав себя таким образом за то, что оставил детей на попечение болящей служанки, Тони столкнулся со следующей проблемой: чем заняться до ужина? Вечер был слишком жарким для этого месяца; из многочисленных кафе, расположенных на проспекте, уже начали вытаскивать пластиковые кресла и столики, украшенные рекламой, и расставлять их на тротуаре, обозначая границы импровизированных террас загородками из искусственной зелени. Над некоторыми террасами расправлялись полосатые тенты, призванные защищать их от солнца или внезапных быстрых дождей, частенько проливающихся весной. Витрины магазинов расточали искусственный свет среди бела дня, а некоторые – особо элегантные лавки узкой специализации – соперничали с кафе, развертывая над входом навесы со своими названием, выведенным английской каллиграфией, и ставя у порога кадушки с молодыми елочками или петуньей в полном цвету. Это был новый элегантный проспект в богатом жилом районе на выезде из Мадрида. Место, годящееся на то, чтоб провести остаток вечера, вернувшись домой с самых высокооплачиваемых рабочих мест столицы. Рабочий день на таких местах заканчивается обычно не позже шести. Поэтому магазины и разные развлекательные заведения призваны были заполнить оставшееся для жизни время. Наибольшей популярностью пользовались тренажерные залы с окнами во всю стену, за которыми функционеры и секретарши крутили педали неподвижных велосипедов, снабженных приборами по контролю за усилием, или шагали по резиновой бегущей ленте, и их решительные шаги вели их в никуда.

Он купил несколько глянцевых журналов по автомобилизму и один, посвященный новостям светской жизни, для Ольги, сел на солнечной террасе и принялся их листать, причем начал с Ольгиного, про сплетни и любови: чтоб быть готовым поддержать при случае разговор с женой. Начиная от обложки и продвинувшись достаточно далеко в глубь журнала, царила тема вероятной свадьбы наследного принца с плебейкой-телеведущей, посредством экрана завоевавшей себе предварительную популярность и на экране же позаимствовавшей свой образ.

Мнение простого народа было единодушным; для него все еще существовали правила, которые надо было уважать, и выбор принца расценивался так: женщина была достаточно симпатичная, но, к сожалению, «б/у». Так говорилось на рынках, в конторах, среди таксистов и даже среди «прогрессистов», для которых тоже существовали пределы, когда речь шла о будущей королеве.

«Женщина, бывшая в употреблении! – думал Тони. – Будто женщины рождаются с гарантийной пломбой и сроком пользования!»

Фотография на обложке представляла малозначительную фигурку будущей принцессы Астурийской, приветствующей наследного принца, чуть ли не на полметра выше ее ростом, как если бы она была секретарем какой-нибудь ассоциации, врасплох застигнутой высоким визитом. Ничего в ее взгляде не позволяло думать о том, что на самом деле они уже знали друг друга довольно близко и вот-вот официально объявят о своей помолвке, что отношения между ними были уже гораздо более личными, хотя и не известно, до сексуальных ли включительно. Похоже было на то, что какой-нибудь секретарь королевского протокола холодно разработал стратегию поэтапного преподнесения новости народу. Пока что это рукопожатие не должно было давать повода думать, что худенькая женщина с телевизионной красотой в действительности уже готовилась к свадьбе с будущим королем Испании, и поэтому она была строго предупреждена о том, чтобы во взгляде ее не читалось ничего кроме простодушного восхищения и уважения к принцу.

«Бывшая в употреблении»... это выражение не было совершенно чуждым Тони. Он хорошо знал его значение. Его клиентов всегда беспокоили и почти тревожили нестираемые «следы» прежних хозяев на автомобилях из вторых рук. Все хотели быть уверенными, что, купив машину, они смогут вывести следы бывшего хозяина, вытеснить их своими. Что это были за следы? Трудноуловимые. Пружины водительского сиденья, слегка просевшие от характерной позы, едва ощутимый запах от пепельницы или от обивки. Какое-нибудь пятно на видном месте, которое, помимо прочего, заставляло представлять себе сцену его возникновения, так что порой совсем сводило нового владельца с ума; поверхность руля – пожалуй, слишком мягкая и липкая, и бессчетное множество других деталей, которые Тони обычно использовал как аргументы для того, чтоб убедить клиента купить все-таки новую машину и таким образом избежать этого постепенного обнаружения невыветриваемого присутствия старого хозяина. Но всего неприятнее были не эти мелкие внешние огрехи, которые при небольшой прибавке к цене можно было ликвидировать, – а то, что оставалось до поры до времени скрыто, но влияло на отношение машины с ее новым владельцем. Как примириться с мыслью, что машина, которую собираешься холить и нежить, несмотря на то, что покупаешь из вторых рук, была уже использована на всю катушку, пережила резкие «газования» и торможения, ход на неправильных скоростях, опасные перегревы мотора, перегрузку на длинных маршрутах, проводила ночи под открытым небом холодными и влажными зимами?

Да, должно быть, это имел в виду народ, когда говорил о том, что принц выбрал женщину, «бывшую в употреблении»: его занимали не моральные вопросы и не предрассудки, давно вышедшие из обращения и преодоленные, а вот эти «метки», оставленные на индивидуальности будущей королевы Испании ее предыдущим браком. Внешние следы легко убираются, но внутренние, как видел Тони на примере своих роскошных мерседесов, было трудно стереть. Он тоже предпочел бы вложить больше денег, но первым обновить свою машину; так же произошло и с Ольгой: он не только ее «обновил», но и сделал ей сына во время их первого сексуального контакта. Впрочем, в этом отношении он не чувствовал никакой гордости и не считал, что это может быть поводом для удовлетворения собою как личностью…

Ему наскучило думать о принце, он закрыл дамский журнал и углубился в спокойное чтение о моторах, об автомобильных аксессуарах, новых моделях и будущих выпусках машин – то есть о том, что его действительно занимало.

Он не пролистал еще и первые страницы и лишь пригубил свое безалкогольное пиво, как был прерван соседом по дому:

– Привет, Тони! Что-то ты рано здесь... – приятель, в спортивном костюме и с мокрыми волосами – возможно, только что из душа при тренажерном зале – уселся за его столик и попросил минеральной воды.

– Да, я должен был забрать детей...

– А, да... Я видел Ольгу в «АВС» на Серрано.

– В «АВС» на Серрано?

Переспросив, он вдруг заподозрил, что она оказалась там по какому-то поводу, который старалась утаить от него. Хотя правда и то, что в «АВС» на Серрано можно было делать тысячу дел, характерных для его жены. Например, пойти в художественную галерею: их во множестве держали в том квартале ее подруги. Не то чтобы она была поклонницей искусства, она не могла даже выбрать картины, чтоб повесить в столовой, – скорее, вечной гостьей презентаций и на многих из них даже покупательницей, так что картины сомнительного качества вешались или просто складировались в их загородном доме и в их квартире в Марбелье.

Друг прикусил язык. Видеть Ольгу в «АВС» на Серрано было совершенно нормально в обычных обстоятельствах – то есть если она ходила по магазинам, но он вдруг вспомнил всю сцену и вспомнил, почему не подошел поприветствовать ее: она была в компании двух очень прилично одетых мужчин и одной женщины, одетой не очень прилично. Так что до него вдруг дошло, что встреча была не из банальных и, пожалуй, о ней следовало промолчать.

– Да, в общем... Я и раньше встречал ее там. Ты ведь знаешь, что она часто туда ходит. За покупками, да?

– Но она мне сказала... – бормотнул Тони про себя, но сообразил, что проговаривается: – Да конечно, за покупками! Когда ей взбредает в голову что-то купить именно сегодня, то она должна это купить, пусть все горит синим пламенем. Они все такие! – ответил он с выражением мужа, уставшего от мотовства жены.

– Черт, ну и жарища! – воскликнул сосед, убежденный, что Тони понятия не имеет, что поделывает его жена. – Опять будет такое лето, что держись!

Тони засомневался: подхватить ли разговор о метеорологических прогнозах или, более или менее замаскированно, постараться вытянуть дополнительную информацию о неожиданном появлении жены в кафетерии на Серрано, в то время как, по ее словам, она должна была быть у родителей в Лас-Росас. Скорее всего, она съездила в Лас-Росас, а потом вернулась в Мадрид по какой-то причине, которой он не знал, да и почему, собственно, должен был знать? А если позвонить ее родителям? А если просто позвонить ей и спросить, почему вместо того, чтоб поехать в Лас-Росас, она поехала в Мадрид? Но спрашивать об этом тестя было невозможно, а спрашивать ее саму – бесполезно.

– Она была одна? – вдруг вырвалось у него, и он не успел принять никаких мер предосторожности.

Друга передернуло от прямоты такого вопроса, но одновременно он почувствовал мужскую солидарность: он прекрасно знал, что Ольга почти в открытую изменяет мужу, и это ему было досадно, потому что он считал Тони «хорошим парнем», не заслуживающим такого обращения. Он подумал, что Тони, пожалуй, и сам подозревает о неверности жены, но ему нужна помощь хорошего друга, который бы снабдил его окончательной информацией, чтоб расставить точки над «i». Никто лучше его самого, разведенного и на грани разорения по вине своей экс-супруги, не годился на то, чтоб пособить Тони разоблачить Ольгину неверность.

– Нет, мне кажется, она была с подругой – с подругой, немного... не знаю, как сказать... экстремальной!

– Как, то есть, тебе «кажется»? Ты, что ли, не говорил с ней?

– Честно говоря, нет, я шел мимо, на парковку, и, когда увидел ее в компании... не хотел помешать.

– Что ты называешь «экстремальная»?

– Ну, походила на публичную женщину, если хочешь откровенно... И, кроме того, с ними было двое мужчин...

Тони ожидал чего-то такого, судя по тому, что информацию приходилось извлекать как клещами, хотя в обычных обстоятельствах о такой встрече можно рассказать за минуту.

– Знакомые?

– Я, по крайней мере, их не знаю, они не из нашего района...

– Слушай, старик, не хочешь ли ты сказать, что...

– Стоп, Тони, я ничего не хочу сказать! Я тебе рассказываю то, что видел, и ничего больше. Не преувеличивай. Я только говорю, что видел ее с подругой, немного... немного странной, и с двумя типами, довольно хорошо одетыми... Что они там делали, о чем говорили, я, естественно, понятия не имею, и ты не должен сразу думать что-то плохое... Может быть, это были родственники или художники из какой-нибудь галереи.

– Ладно, оставим это. Она вольна ходить с кем хочет. Как тебе «Мадрид»? – спросил он внезапно, потому что это было единственное, что пришло ему на ум и что могло вывести его из этого опасного разговора.

– Великолепно! В этом году выигрываем без конца!

– При том, сколько нам это стоит, еще бы мы не выигрывали! – сказал Тони так, будто из собственного кармана платил миллиарды за последние контракты, которые уже окрестили «галактическими». Разговор протекал в том же тоне, с тем же выверенным безразличием, но ни на один миг Тони не переставал думать о том, что этой ночью не избежать серьезного, и может быть злого, выяснения отношений с женой.