Глава 2

Таня Иванова, Гомель, Белоруссия

Татьяна Петровна Иванова, учительница гомельской городской музыкальной школы, пыталась утихомирить маленькую революцию, случившуюся в связи с тем, что у Лены Чариной вдруг лопнула на скрипке пятая струна.

– Перестаньте смеяться! Нельзя смеяться над неудачами других! Вы не видите, что у бедной Лены все еще болит нос?

– Татьяна Петровна, – прервал ее маленький Василий, торжественно поднявшись с видом политика, готового открыть митинг, и обратился к взбудораженным одноклассникам: – Ленкин нос – это еще ничего по сравнению с тем, что случилось с собакой моего соседа, Масленникова: ее пришлось усыпить.

Отчасти Таня была рада, что интригующий зачин Василия покончил со смехом в классе и даже Лену заставил с интересом поднять голову. Но, с другой стороны, она не верила в благотворный эффект его выхода на сцену и изготовилась прервать его, если он пустится рассказывать одну из своих нелепых историй. Хотя надо признать: втайне она сама находилась под обаянием буйной фантазии своего ученика и не сомневалась, что у него особый талант на выдумку. Вот и сейчас даже ей стало любопытно: что же там случилось с собакой соседа, что ее пришлось усыпить? Поскольку она больше не призывала к тишине, маленький Василий воспринял это как позволение продолжать рассказ:

– Собака Масленникова вошла в мясной магазин, а продавец как раз взвешивал связку сосисок для одной покупательницы, и собака, ничуть не задумавшись, кинулась и вырвала сосиски у продавца!

Таня весело и облегченно всплеснула руками, увидев, что история оказалась вполне невинной и класс сейчас успокоится, а Лена забудет, как лопнувшая струна стеганула ее по носу.

– Я еще не закончил! – поспешил предупредить Василий. – Собака была такой голодной, что не только вырвала все сосиски, но заодно откусила у продавца палец…

Таня с испуганным видом обхватила щеки ладонями и покачала головой. Все ученики как один повторили ее жест.

– Еще не конец! – запротестовал Василий, и не успела Таня моргнуть, как он уже рассказывал дальше: – Когда продавец понял, что случилось, и увидел, что собака убегает из магазина, а за ней волочится связка сосисок, он заорал как сумасшедший: «Мое кольцо! Мое золотое кольцо! Эта паршивая собака проглотила мое золотое кольцо!» Ему совсем неважно было, что у него на руке одним пальцем стало меньше. В конце концов вмешалась милиция, и собаку усыпили, чтоб продавец вернул свое кольцо. Хотя палец он, конечно, не смог вернуть. Видите, Татьяна Петровна: вот это неудача! Не то, что ленкин нос!

– Василий Саманов! – с упреком заговорила Таня, стараясь сдержать улыбку. – Это не неудача, это несчастье!

История вызвала новую, еще более сильную вспышку оживления: разве имели право убивать голодную собаку только потому, что она по ошибке проглотила золотое кольцо мясника!

– Вот-вот, так и говорил бедный Масленников, потому что он очень любил свою собаку, хотя у него не было денег, чтоб ее кормить. Поэтому она часто вот так воровала, пока не совершила этот промах – съела у продавца обручальное кольцо.

– Ладно, хватит, садись, Василий, и не рассказывай нам больше этих ужасных историй. Но вы, ребята, должны различать между неудачей и несчастьем: неудача – это что-то грустное и плохое, что может произойти с человеком, но что можно преодолеть. А несчастье – это намного тяжелее: это смерть или неизлечимая болезнь. То, что случилось с Леной – это маленькая неудача, и, конечно, никакое не несчастье, но смеяться над этим тоже не следует. Поняли?

– Я это и сказал, Татьяна Петровна! – подхватил Василий.

– Василий Саманов, я попросила тебя помолчать. А сейчас давайте немного отдохнем, пока меняем струну у Лены. Сегодня я хочу, чтоб мы закончили с фрагментом из «Венгерских танцев», ведь мы работаем над ним целую неделю. Хорошо?

– Хорошо, Татьяна Петровна! – ответил Василий с весомостью человека, которому удалось привлечь к себе внимание всего класса – состоявшего, впрочем, главным образом из робких девочек, которых напугало, что собака съела палец продавца.

Таня вздохнула с облегчением. Она подозвала Лену, которая все еще всхлипывала и терла себе нос, усадила ее рядом и попыталась утешить:

– Даже у великого Николо Паганини наверняка иногда рвалась струна и ударяла его по носу. Ничего… У тебя есть запасная струна?

– Нет, Татьяна Петровна… Я говорила папе, чтоб он купил мне запасной набор, но он мне сказал: «Играй осторожно и постарайся не рвать струн, потому что у нас не так много денег, чтоб покупать новые». Поэтому я и плакала, а не из-за носа. Потому что папа рассердится, ведь он меня предупреждал. Но я играла осторожно, не знаю, как это случилось…

– Хорошо, я думаю, здесь у нас что-нибудь найдется. Дай-ка поищу… Не волнуйся, твой папа не узнает, что ты порвала струну. Договорились? Так что не о чем плакать.

Несколько мгновений ушло у Тани на то, чтоб справиться с приливом гнева против политиков, управляющих страной, или кто бы там ни был ответственным за эту печальную ситуацию. Как так случилось, что прошло всего несколько лет, и вот родители уже не в состоянии купить детям даже скрипичную струну? Что происходит в Белоруссии? Но Таня была преподавательницей музыки, а не экономистом, и не в ее руках было решение проблемы. Поэтому она быстро вернулась к своему обычному бодрому настроению и спокойствию, свойственному хорошим учителям. Струна у Лениной скрипки была заменена, и фрагмент из «Венгерских танцев» наконец доведен до приличного уровня – а значит, класс был готов к заключительному годовому концерту.










Анечка стала взрослой







Успокоенная относительно успешной репетицией, Таня прощалась с учениками, называя каждого по имени, и собирала рассеянные по пюпитрам партитуры в папку с надписью «Венгерские танцы, Брамс».

– До свиданья, Мила. Не забывай, что завтра начинаем на час раньше.

– Ладно, Татьяна Петровна. До свиданья.

– Ах да, Петя. Аня сказала, что ты пригласил ее на день рождения…

– Да! Аня – моя лучшая подруга.

– Я рада. Знаю, что вы хорошо друг друга понимаете… Большого подарка не жди: знаешь, какая ситуация… Но что-нибудь она тебе принесет…

– Не беспокойтесь, папа мне обещал классный подарок: он купил, когда ездил в Минск. Но он его спрятал, вот бы знать, что это!

– Наверняка тебе понравится. Кстати, ты уже совсем взрослый: тебе одиннадцать, да?

Петя смутился, потому что стеснялся своего низкого роста: ему казалось, что он не соответствует его годам. Он намного недотягивал до своих ровесников. У него была девичья фигурка, и, всмотревшись внимательнее, можно было заметить, что черты его лица тоже нежны и тонки, как у девочки.

Таня потрепала его по белокурой шевелюре и улыбнулась по-матерински: «Этот Петя Швабрин – маленький гений… Вот только бы не сглазить!»

Класс постепенно опустел, и Таня осталась одна, поправляя, как всегда, стулья и пюпитры, закрывая стеклянные шкафы, где хранились партитуры. Закончив, она присела на табурет перед пианино, чтоб отдышаться. У нее болели ноги, но, главное, ей так страшно давило на виски, что, казалось, они вот-вот лопнут.

Стараясь прийти в себя, она почему-то машинально рассматривала портрет Бетховена, висевший на почерневшей стене: классы были запущены, никто не беспокоился о том, чтоб пройтись кистью по их стенам, что в иные времена регулярно совершалось раз в два-три года. Даже в гордом и высокомерном выражении немецкого музыканта мерещился некий упадок духа. Да и вся школа в целом производила впечатление декаданса. Батареи протекали, выключатели давали осечку, бачки в туалетах смывали кое-как, а на полу всегда были лужи, двери не закрывались или, наоборот, намертво вклинивались в косяки. Несмотря на некоторые новшества, вроде магнитофонов, подаренных какими-то немецкими фондами, иногда трудно было найти даже пустую кассету, чтоб сделать запись.

Она поднялась, когда почувствовала, что ноги снова ей послушны, и сказала самой себе, что нет повода для такого кромешного пессимизма: дети, в конце концов, все так же усердны, а некоторые из них даже могут стать выдающимися музыкантами, если их родители будут в состоянии дальше продолжить их музыкальное образование. А что касается ее самой, то она будет стараться не унывать и делать так, чтоб дети не заметили всего этого упадка и не потеряли интереса к музыке.

Она застегнула свой немодный темный пиджак в тонкую полосочку – манжеты его, пожалуй, уже слишком потерлись, да и вообще, последнее время учительницы стали избегать таких строгих костюмов – и, задержав дыхание, закрыла за собой дверь: не дай бог, эту тоже заклинит.

Едва немного развеялись мысли, связанные с уроками, как Таню осадили другие, домашние заботы, и первое, что надо было сделать – зайти на рынок и купить что-нибудь на ужин. Погруженная в себя, она не сразу заметила фундаментальную фигуру директрисы Марьи Устиновны; та с порога своего кабинета подозвала ее к себе характерным повелительным жестом.

– Татьяна Петровна, зайди ко мне, пожалуйста, на минуточку.

Таня вздрогнула и тут же снова почувствовала тяжесть в ногах и давление в висках.

– Что-нибудь случилось, Марья Устиновна?

– Зайди, Таня. Одна минутка. Не можем же мы говорить в коридоре.

Таня последовала за полнотелой и несколько мужеподобной директрисой, предчувствуя, что добрых новостей ожидать не приходится. Она знала, как Марья Устиновна напускает на себя любезность, чтоб заманить свои жертвы к себе в кабинет – такой же запущенный и почернелый, как и вся старая школа.

Марья Устиновна была однако дамой простосердечной и умела разрешать проблемы без интриганства, вполне профессионально. Никто из преподавателей не мог пожаловаться на ее недоброжелательность – и это несмотря на то, что в последние годы атмосфера в коллективе не располагала к сердечности: виной тому была, прежде всего, растущая нужда, постоянно урезаемая зарплата и отмена разных выплат за стаж и прочие заслуги, привычных при прежней власти. В обиход вошли мелкие взятки, и родители, помимо платы за уроки, вынуждены теперь были давать преподавателям «гонорары», чтоб обеспечить своему ребенку «индивидуальный подход». Без этого никто не был расположен выходить за рамки официальной программы. И не из-за какой-то испорченности нравов, а просто потому что таков был единственный способ выжить. Благодаря молчаливому соучастию всех, сложилась ситуация, очень опасная для профессиональной репутации самих преподавателей.

– Таня, к сожалению, я должна сообщить тебе, что в этом году Аня не сможет участвовать в программе для чернобыльских детей и не поедет в Италию… Она уже взрослая, ей исполнилось одиннадцать, а ты знаешь, что в программе могут участвовать только дети до десяти лет.

Таня почувствовала неожиданное стеснение в груди. Ноги ослабли, стало душно. Она попыталась глотнуть побольше воздуха, чтоб наполнить легкие, а потом медленно и безнадежно выдохнула.

– Но, Марья Устиновна! Если моя дочь не сможет поехать в этом году в Италию, то я тоже не смогу поехать на гастроли с оркестром!

– Таня, дорогая, Анечка уже не ребенок, а подросток, и есть другие дети, которые нуждаются в оздоровлении. Она ездила каждый год с пяти лет, и комиссия решила, что этого уже достаточно…

– Но вы знаете, что мне не с кем ее оставить, – взмолилась Таня. Она знала, что бесполезно пытаться поменять решение комиссии, потому что в этой стране, если что-то решено, никто не протестует. Но не могла остановиться: – Вы знаете, что бабушка сломала шейку бедра. Каждый день я должна навещать ее, потому что она сама почти ничего не может делать по дому и тем более ходить за покупками.

– Ты можешь отправить Анечку в Минск, к твоей сестре. Или твой брат Николай – он не мог бы посмотреть за ней?

– Не знаю, может быть… Значит, – Таня захотела закончить разговор, чтоб не вдаваться в новые объяснения перед директором, – нет никакой возможности, чтоб она поехала?

– Никакой…

– Что ж, тогда начну думать, что с ней делать этим летом, – Таня поднялась, тяжело опершись на подлокотники конторского кресла советской эпохи, и простилась вялым и безнадежным взмахом руки. – Да, она уже взрослая, мне нужно начать привыкать к мысли, что она уже не ребенок.

– До завтра, Таня. Надеюсь, ты что-нибудь придумаешь. Поцелуй Анечку от моего имени.

Так многочисленны были нужды большинства преподавателей, что у директора выработалась профессиональная манера сообщать подобного рода известия и закруглять ситуацию без излишнего драматизма.

– Хорошо. До завтра.

Ни директор, ни Таня даже не упомянули об Анечкином отце: во втором браке у него уже родилось двое детей, и самому маленькому из них было лишь несколько месяцев. Очень вероятно, что бывший муж Тани был еще в худшей ситуации, чем она сама.

– Кстати, Таня, мне сказали, что ты взяла в школе струну для Лены Чариной. Не забудь взять деньги с родителей. Ты знаешь, как обстоят дела в школе.

– А! Струна… Я сама заплачу. Это случилось по моей вине.

– Хорошо, запишем на тебя… До свиданья, Таня. До завтра.

– До завтра…

Таня вышла из кабинета растерянная и, прежде чем идти на улицу, зашла в туалет и смочила холодной водой лоб и губы, потому что лицо ее горело, а рот пересох.

День, по крайней мере, стоял солнечный, и казалось, наконец-то запахло весной. В сквере напротив школы, в котором высился позабытый всеми монумент в честь женщины-работницы, деревья были недавно подстрижены. Темные облака, еще утром затягивавшие небо, исчезли: их сменили легкие ватные клочки, непрерывно менявшие форму и плотность и на глазах таявшие. Таня взмокла в своем пальто и не знала, куда приткнуть совершенно ненужную теперь шапку. В конце концов она сунула ее в полиэтиленовую сумку, предназначенную для покупок. Ее ученики взбунтовались против своих тяжелых зимних одежд и с воплями выбегали из школы, размахивая яркими пальто на ватине с затолкнутыми в рукава шапками и варежками.

Таня останавливалась на минутку, чтоб поговорить с той или иной из мам, безуспешно пытавшихся уговорить своих чад одеться. Все заканчивалось тем, что мамам приходилось взять на себя заботу о пальто, а ребятишки, легкие и свободные, принимались носиться по скверу. Разговоры были обычными – о вещах, которые всегда интересуют родителей.

– Знаете, Татьяна Петровна, мне на самом деле очень жаль, но в следующем году наш Ваня не сможет ходить в школу…

– Но ведь он один из лучших моих учеников!

– Дело не в этом, и вы должны меня понять. Закрывают гостиницу, и я остаюсь без работы. А на то, что зарабатывает муж, мы не можем позволить себе такой роскоши.

– Да это не роскошь, Ваня может стать знаменитым музыкантом.

– Я знаю, Татьяна Петровна, что вы это говорите искренне, но ведь посмотрите вокруг: наступили другие времена. И вы думаете, музыкант может заработать себе на жизнь у нас в стране? Нет, конечно! Мы хотим, чтоб Ваня изучал что-нибудь более практичное, за что хорошо платят и на что всегда есть спрос. Чтоб он стал, например, адвокатом или архитектором… Потому что, на самом деле, между нами говоря: какую карьеру может сделать музыкант в наше время, а? Вы только не обижайтесь, ведь вы знаете, что мы вас ценим, но сами посмотрите: вы замечательная учительница, а какая у вас зарплата? – Двести тысяч рублей! Ну, может, триста тысяч. И что сейчас можно сделать в Белоруссии с такими деньгами? Нет, мы с мужем решили, что пошлем Ваню в Минск, чтоб он изучал что-нибудь более полезное для его будущего.

Таня несколько раз пыталась остановить женщину, но в глубине души чувствовала, что возразить здесь нечего, и прежде всего потому что сразу же после этого разговора ей самой предстояло зайти на рынок и получить новую порцию аргументов.

– Будет жалко: у Вани есть способности и характер, а главное – очень тонкое понимание музыки. Вам видней, я только хочу сказать, что куда же мы придем, если музыкальные школы останутся без учеников? Не хочу даже думать об этом. Это будет очень печально для страны.

– Вы правы, вы правы. Нам и самим хотелось бы, чтоб Ваня стал хорошим скрипачом, как его дед и его прадед, который даже играл в симфоническом оркестре Москвы перед самим царем Александром. Но сейчас другие времена, – мама ученика устало взглянула на Таню и коснулась ее руки, дав понять, что готова закончить разговор. Она покричала Ваню и, заставив его снова надеть толстое зимнее пальто, простилась с обычной вежливостью:

– Всего хорошего, Татьяна Петровна. Передавайте привет Анечке. До свиданья.

Таня, улыбаясь, попрощалась и некоторое время следила глазами, как мама с сыном пересекали сквер по направлению к своему дому в рабочем районе на берегу Днепра. Все еще под впечатлением неутешительных пророчеств Ваниной мамы по поводу будущего, ожидающего музыкальное образование, она вдруг вспомнила слова директрисы Марьи Устиновны: «Таня, Анечка уже не ребенок». Значит, это уже не ее маленькая Анечка? Ей уже одиннадцать! Рассуждает вполне разумно, имеет свое мнение о тысяче вещей, о которых и у самой Тани нет ясного представления, выполняет домашние дела почти с тем же успехом, что и Таня. И вдруг ей в голову пришел совершенно неожиданный вопрос, и это был первый раз, когда он возник: а она сама? Перестала ли она быть молодой Таней? Стала ли и она «взрослой», сама того не заметив? Ей нет еще и сорока, но у нее дочь-подросток, которую уже не включают в детские программы! Вдруг она поняла, что проявила небрежность по отношению к чему-то в высшей степени важному: к самой себе. Она провела рукой по щеке, словно бы впервые открыла свой собственный образ и спросила себя: а та ли это Таня, которой она кажется себе по привычке и по невнимательности? Молодая она или старая? Красивая или некрасивая? Даже в тоне своих волос она была сейчас не очень уверенна, и поэтому почувствовала настоятельную необходимость срочно посмотреться в зеркало.